Владимир Салимон - Красная Москва[Стихотворения 1996 года]
лепечет, чавкает, бормочет,
проваливаясь в водосток
весь мокрый — с головы до ног.
Мне представляется никак
не разрешимою загадкой,
как это может дождь украдкой
прокрадываться на чердак.
Под крышу. В подпол. Между стен.
За шиворот вода струится.
Зеленоватая водица
вокруг меня.
Выше колен.
Вода под горло подступает.
По капиллярам проникает
капля за каплей в кровь ко мне.
И кровь моя напоминает
разбавленное «Каберне».
* * *Косые прорези для глаз
в блистающей листве.
Точь-в-точь — шелом на голове.
А на хоругви — Спас.
Взгляд черен. Лик смертельно бел.
Но августовский свет
обезобразил сей портрет —
углем стал мел.
Я охмелел в конце концов,
утратил смысл и суть
и выплеснул пивную муть
на стол без лишних слов.
Мне показалось, что урод
за столиком в пивной
не зря смеется надо мной,
что все наоборот:
Я — жалкий раб.
Он — царь и бог.
Он — победивший класс.
Пижон. Кутила. Лоботряс.
Насмешник.
Демагог.
* * *По горам. По долам. По полям.
Вдруг навстречу тебе — мирный житель —
землепашец, машиностроитель —
оба, тот и другой, впополам.
Пьяным глазом глядят на меня
из глубинки рабоче-крестьянской:
огонек у ворот арестантской,
харя борова,
морда коня.
Рожи корчит в кроватке дитя.
В Левтолстовском районе дождя,
а в Иванотургеневском хлеба
ждут, уставившись в небо.
Если нужно, и я подожду.
Пока кровь на губах не обсохнет.
Пока мой супротивник не сдохнет.
Пока мой собутыльник не лопнет,
ибо пьет не бордо, но бурду.
В коверкотовом полупальто.
В остальном — ни ума, ни таланта.
В географии — Льежа и Нанта.
Горький с Кировым — все же не то.
* * *Темные стекла
солнцезащитных очков
скрыли доподлинный смысл от врагов.
Лошадь издохла.
Пала корова.
Возле сарая на мокрый песок.
Около сложенных в штабель досок.
Снова — здорово.
Некого больше
конюху холить, доярке доить.
На самотек если дело пустить,
будет как в Польше.
* * *В грозу собака рвется в бой
и ловит Илию за пятки.
С нее, с собаки, взятки гладки.
Чуть что — шерсть дыбом,
хвост трубой.
Мне остается палку взять
и поучить ее, покуда
не образумится, паскуда.
Не прекратит брехать.
На этот раз
я принужден задать ей перца,
чтобы она не ровен час
не закусала громовержца.
* * *Мужик зарезал мужика.
В поселке городского типа
без цели расцветала липа,
без умысла текла река.
До некоторых пор она
покорно жернова вращала,
а нынче — терлась у причала.
Насквозь прозрачная.
До дна.
До донышка стакан допив,
его поставил я на столик,
как откровенный алкоголик
занюхав, но не закусив.
Мысль, посетившая меня,
мне показалась неуместной,
хоть любопытной, интересной —
что есть загадка бытия?
Уездный быт? Ударный труд?
В крови горячей хладный труп?
Дух русский?
Русское богатство:
свобода, равенство и братство?
* * *Постылый ветер дует щеки,
и раздувает ветерок
сугробы во Владивостоке,
в Норильске — пыль,
в Уфе — песок.
В ландшафте видоизмененном
два сросшихся материка
угадываются слегка,
как натюрморт в портрете конном.
Как в пешей статуе — пейзаж
обособляется случайно
и открывается мне тайна.
Таймыр — Памир,
Байкал — Балхаш.
На двух сиамских близнецов
одно-единственное сердце —
у сластолюбцев, страстотерпцев,
подвижников и подлецов.
* * *На небесах, где судьбы наши
вершатся так или иначе,
не смыслят в высшем пилотаже.
В аэронавтике — тем паче.
Иначе в день солнцеворота,
в пике вошедший самолетик
не надорвал бы свой животик,
не рухнул прямиком в болото.
Пилот на месте не скончался.
Стрелок в лепешку не разбился.
И я бы в усмерть не упился —
и с Господом не повстречался.
* * *Посереди пустыни дикой —
не во саду ли в огороде —
на вентиляторном заводе
сиди себе и не чирикай.
Механосборочного цеха
в тени дремучей пребывая,
ты, верно сам того не зная, —
музы́ке ангельской помеха.
Звучанью сфер предел положен
самим твоим существованьем.
Стеной убогой. Утлым зданьем.
Дом скверно скроен, наспех сложен.
Сквозь трещины в кирпичных стенах,
сквозь крыши в трубах и антеннах,
асфальт, кладбищенские плиты
на свет глядят космополиты.
Безродные бичи с бомжами.
Электрики со слесарями.
Стряпухи. Прачки. Сторожихи.
Все больше чудики да психи.
* * *Похолодание — пустяк.
Но — несомненная морока.
Не апельсины из Марокко.
Как бы не так.
Из сопредельных областей
весьма сомнительная пища,
а что касается винища —
не без затей.
За здравие.
За упокой.
Дубняк. Перцовка. Зверобой.
Первостатейные напитки.
Неисчислимые убытки.
Само собой.
* * *Поползновенье — стать отцом
свободомыслящих народов,
грозой садов и огородов,
завзятым уличным бойцом.
Честолюбивая мечта
бритоголового парнишки.
Игра, в которой кошкам мышки,
а мышкам кошки — не чета.
Разбойники и казаки
не против сосуществованья.
Но нет взаимопониманья.
Есть марочные коньяки.
Лимоны в собственном соку.
На блюдце с голубой каемкой.
Есть стол, застеленный клеенкой.
В лесу дорога.
Дом в снегу.
На цыпочки привстав, в окно
заглядываешь краем глаза:
— Что, Ерофеич,
где, зараза,
обещанное нам вино!
* * *Г. Комарову
Бастилия пала.
Ум, совесть и честь.
Лишь запах паленого в воздухе есть.
Как будто гроза миновала.
Сквозь поле ржаное прошла напролом,
ломая колосья.
И следом за нею насквозь я
пшеничное поле прошел за холмом.
Пшеницу на мельнице мельник молол,
мукою мешки насыпая.
А может, стакан до краев наливая,
не знаю, насколь он велик и тяжел.
Однажды не справиться мне со стаканом,
как не совладать пастушку с великаном,
когда бы не случай,
не плащ,
не праща.
Не камня осколок.
Кусок кирпича.
* * *Я расслышал только то,
что я должен был расслышать,
только то, что мог подслушать
в рюмочной, в метро.
В парикмахерской, настолько
остро пахнущей духами,
что мне хочется стихами
говорить с моим народом.
Мое слово непременно
как-нибудь да отзовется.
Рано или поздно.
Видит Бог, дурак найдется.
* * *Собака. Кошка. Грач. Ворона.
Но перво-наперво пейзаж.
На декораций демонтаж
приходится конец сезона.
Второстепенные детали
выходят на передний план.
Крестьяне рядятся в дворян.
Дворяне рядятся в крестьян.
Дожди пошли.
Дороги стали.
Слева направо из кулисы
то Лебедь белая плывет,
то Лебедь черная плывет.
Я той, что ножкой ножку бьет,
не помню имени актрисы.
Одилия или Одетта…
Офелия или Джульетта…
Иль поселковый почтальон
спешит за письмами в район.
На стареньком велосипеде
она чудовищную грязь
охотно месит,
веселясь
всемирно-исторической победе.
* * *Ю. М.
Закоренелый иждивенец
на шее царства-государства.
Известны все твои мытарства.
Теперь ты — немец.
Вчера — еврей. Назавтра — турок.
Чуть свет заглянешь в переулок,
нос сунешь, не подозревая,
что там — пивная.
Что незнакомец, пьющий пиво,
при рассмотрении ближайшем
окажется несправедливо
забытым лириком тончайшим.
В своем отечестве нет места
равно — отважному герою,
поэту, склонному к запою —
